Я ХОТЕЛ БЫ СТАТЬ МОЛЕКУЛОЙ

В университете с ранних лет

Моя мама, Валентина Николаевна Фокина, выпускница факультета ВМК (в то время еще ГГУ), всю свою карьеру посвятила университету. Она и по сей день работает в ННГУ. Нагрузка и ответственность всегда были большими, от преподавания на дневном и вечернем отделениях до поездок «на картошку» и административных обязанностей. Поскольку папа, бабушки и дедушка тоже работали, зачастую оставить меня было не с кем, и мама брала меня с собой на работу. Со мной «играли» ее студенты и коллеги, а секретарь соседней кафедры учила печатать на машинке (что, конечно, было самым интересным). Так что рос я в стенах университета с самых ранних лет, еще не умея писать и читать. Помню, был очень удивлен, что преподаватели, даже умудренные годами, всегда обращались к студентам на Вы. Наверное, именно с тех времен меня коробит от панибратского «ты», которое сейчас часто в обиходе между впервые встретившимися людьми.

Сперва интересовали компьютеры

Интерес к компьютерам у меня возник значительно раньше, чем к химии. Помню громадные рулоны-простыни распечаток программ на Фортране с ЭВМ ЕС, огромных компьютеров, установленных в НИИ ПМК. Мы по ним ползали, ища ошибки в программах, и потом исправляли их на перфокартах специальным дыроколом-перфоратором. Потом появились первые терминал классы и «персональные» компьютеры, загружавшиеся с жутким звуком с перфолент (которые, конечно, постоянно рвались и требовали склеивания). Они тогда казались чем-то запредельно сложным и уникальным.

Первый учебник по химии «проглотил» за несколько дней

Химией я заинтересовался в 7-м классе. В начале года нам, как всегда, были выданы учебники, в том числе по химии на 7 – 8 классы. Этот учебник я «проглотил» за несколько дней, перечитав его не один раз от корки до корки. Может показаться удивительным, но там все было понятно и логично. Нужно было только поэкспериментировать, попробовать все это сделать своими руками (химия и в самом деле одна из наиболее экспериментальных наук. Сколько книг ни читай, ничего оригинального не откроешь, пока не займешься «мокрыми» экспериментами). Мне очень повезло с учителем химии: только что закончившая университет, 20-ти с чем-то лет Марина Владимировна Филипущенко сразу поняла, что от меня будет больше пользы, или по крайней мере меньше вреда, если я буду в лаборантской, а не в классе (поскольку там мне уже было скучно). В лаборантской в то время было все, от разнообразных химикатов до колб, пробирок, аппаратов Киппа, и т.д., так что экспериментировать было с чем. Я там пропадал целыми днями, в том числе после окончания уроков. Наверное, тот год был самым насыщенным и интересным в плане новых знаний. Конечно, какие-то химикаты мигрировали и домой, где образовалась своеобразная лаборатория. Серьезных инцидентов не случалось, но были и пролитые кислоты, и дыры в ковре, одежде и покрывалах. Родителей это, безусловно, волновало, но экспериментировать мне все равно позволялось. Уже в 8-м классе я занимался в лаборатории в Политехническом институте, где работал мой отец. Он был прекрасным инженером-металлургом, преподавал теорию литейных процессов, и у меня была чудесная коллекция различных металлов.

Мой первый профессор

В 9-м и 10-м классах я занимался на кафедре физической химии в университете. Мама познакомила меня с профессором Владимиром Павловичем Масленниковым, которого мы недавно, к большой горечи, потеряли. Владимир Павлович был, пожалуй, одним из самых ярких профессоров в моей жизни. Говорил он предельно доходчиво и простым языком, не выпуская сигареты изо рта, а дым уходил в вытяжной шкаф. Занимался он тогда кинетикой растворения металлов, и мы сами соорудили латунный реактор, с кожухом для циркуляции воды (для контроля температуры), с тефлоновыми втулками для металлической проволоки, скорость растворения которой измерялась по изменению электрического сопротивления. Вот только использовать его мы не успели: в НИИ химии случился пожар и реактор был погублен (пожар был серьезный, но, к счастью, никто не пострадал; лаборатория же выгорела почти полностью). Уже значительно позже, в конце 4-го курса, когда я уже учился в США и задумывался об аспирантуре, Владимир Павлович мне не без боли сказал: «Конечно, надо учиться там. Вот Вы приедете сюда через пару лет, а мы здесь в своем болоте квакаем. Мы-то уже отквакали, конечно …» Несомненно, ему было тяжело видеть состояние российской науки и ее тенденции в те годы.

На химфаке

В университет я поступил легко. Мои родители, мне кажется, волновались значительно больше, чем их самоуверенный 17-летний сын. Весной, перед окончанием 10-го класса, мама познакомила меня с Альбертом Александровичем Калугиным, работавшим на кафедре аналитической химии – в основном, чтобы он оценил, есть ли у меня на самом деле знания или все это только юношеский блеф. Здесь и родилась фраза, которую мы потом долго использовали и которой он меня дружески подразнивал, когда я уже учился в университете. На один из его, как мне показалось, очевидных вопросов, я ответил: «Так это же козе понятно, будет вот так-то». «Козе понятно» вошло в обиход и в нашей группе, и особенно на наших занятиях по аналитической химии, где мы все, включая меня, делали ошибки в определении неизвестных веществ. С определением неизвестных веществ в смеси, нашей курсовой работе на 2-м курсе, связана еще одна история. Несмотря на то, что аналитику я любил, желание получить быстрый результат почти всегда преобладало над достаточно сложным процессом химического анализа. Цвет, запах и вкус всегда для меня играли очень большую роль, и в химии это не было исключением. Я до сих пор знаю большинство своих соединений по этим признакам. Как только мы получили неизвестную смесь, я ее «проанализировал» без каких либо реактивов и дал Калугину ответ; как оказалось, верный (не верьте, что микроскопические количества вещества могут быть чрезвычайно токсичными – за исключением особых случаев, микрограммы или даже миллиграммы большинства соединений достаточно безвредны). Конечно, Калугину было очевидно, что никакого анализа я не проводил, так что он меня заставил-таки сделать все так, как положено, несмотря на правильный результат. Мне это тогда очень не понравилось.

Моя химия

Химия для меня всегда, с первых дней моего знакомства с ней, была молекулярным конструктором с бесконечным числом комбинаций, которые можно собрать из имеющихся у нас кирпичиков. Химики – это молекулярные архитекторы, создающие новые лекарства, материалы, топливо, продукты питания – почти все, что нас окружает. Понимая окружающий нас мир на молекулярном уровне, мы можем активно и сознательно влиять на него, в том числе с осторожностью и ответственностью, присущей настоящим ученым. Мечты, а иногда даже авантюрные (в лучшем смысле) задумки часто ведут к самым непредсказуемым открытиям. Например, я очень хотел бы стать молекулой, которая видела бы, как проходят химические реакции, в прямом смысле, своими глазами. Понятно, что это никогда не случится, но создать молекулы-репортеры, которые мне могли бы докладывать с места событий, сами при этом на них не влияя, задача вполне решаемая. Представляете, какой интересный мир откроется нам, если мы сможем заглянуть в живые организмы и проследить, как себя ведут ключевые молекулы жизни, такие как ДНК, белки, липиды, полисахариды?

Время перемен

Я продукт конца 80-х – начала 90-х. Сейчас это время часто – и несправедливо – ругают. Оно, безусловно, было сложным для всей страны, и образование не было исключением. И все же это был чрезвычайно интересный период в истории нашего университета. В 1988 году ректором был избран (впервые избран, а не назначен) Александр Федорович Хохлов, 43-летний, динамичный, необычайно харизматичный, активно работающий ученый-физик. У Александра Федоровича было глобальное видение университета и его будущего, и с его именем связаны самые большие изменения в жизни ГГУ/ННГУ – от включения студентов в большой совет университета до приглашения первой делегации представителей американских колледжей, которое положило начало студенческим обменам и установлению международного имени нашего университета. Вопреки всем экономическим и политическим сложностям, университет бурно развивался в те годы, открывались новые программы и исследовательские центры, возникали международные контакты. Несмотря на свою неимоверную занятость, Александр Федорович был легко доступен, и даже встречаясь в коридорах 2-го корпуса (а он неизбежно куда-то бежал), он останавливался не просто поздороваться, но и задать пару вопросов. Наверное, именно из общения с ним я узнал об эффективности «латеральной» (а не вертикальной) структуры управления в образовательных учреждениях, поскольку только она может дать простор творчеству и таланту ученых. Перефразируя редактора известного журнала Wired Кевина Келли, «Абсолютный контроль абсолютно же скучен. Чтобы порождать новое, неожиданное, по-настоящему оригинальное – и, значит, поистине удивительное, – необходимо уступить рычаги власти своим подданным. Главная ирония наших «игр в бога» состоит в том, что единственный способ заполучить контроль – это отказаться от него». Этим талантом обладают только исключительные руководители.

Альма-матер

Наша традиция встреч, пусть даже и коротких, сохранилась и после окончания университета. В каждый свой приезд, который обычно был приурочен к новогодним каникулам, я приходил в университет, чтобы встретиться со своими преподавателями, Александром Федоровичем, Галиной Ивановной Муравской (которая тогда руководила международным отделом) и Александром Глебовичем Любавским, с которыми у меня и сейчас очень теплые отношения. Александр Федорович был «моим ректором» (ведь я его тоже избирал!), и его безвременная кончина в 2003 году была и остается невосполнимой личной потерей.